Последние картины Гвианы

Я уже рассказал о жизни интереснейших существ, именуемых насекомыми, и с должным восхищением отозвался о бабочках - представительницах подсемейства Морфин. И все же я чувствую угрызения совести: сумел ли я нарисовать достаточно яркую картину Гвианы, подчеркнул ли особенности этой страны и, главное, опасности, с которыми сталкиваешься там на каждом шагу, даже когда путешествуешь с сачком для ловли бабочек в руках?

Меня смешат некоторые журналисты, заявляющие с пренебрежительной усмешкой: "Ловля бабочек? Приятное и безопасное занятие". Правда, они обычно не заходят дальше улицы Реомюр и бульвара Сен-Жермен; слушая этих людей, мне хочется посоветовать им прогуляться по Белым пескам. Они поняли бы тогда...

Я заговорил о Белых песках, но правильнее было бы послать их в девственные леса - это жуткое убежище змей.

Кстати, упоминал ли я о змеях? Конечно, я рассказывал о том, как один из моих охотников явился ко мне с огромной мокасиновой змеей, обвившейся вокруг его худого тела. Но ведь следовало бы рассказать и о моих личных столкновениях с этими страшными пресмыкающимися, некогда искушавшими нашу праматерь Еву.

Быть может, еще не поздно исправить эту оплошность.

Однажды, пробираясь на пироге близ берега реки, я увидел, как с ветки дерева скатилась маленькая змейка из тех, что зовутся змеями-лианами. Она упала прямо в пирогу. Я не струсил: зубы ее слишком малы и потому вряд ли могут быть опасны.

Но не все маленькие змеи безвредны. Змея-минутка считается самым маленьким пресмыкающимся на свете. Она раза в четыре тоньше обычного карандаша, а длиной не больше его. Однако этой змейки очень боятся, так как ее укус влечет за собой почти мгновенную смерть. Но по-настоящему эта змея опасна лишь для сборщиков фруктов, которых она может укусить в руку, не защищенную одеждой. Случай, как видите, довольно редкий.

Более неприятной оказалась моя встреча со змеей-лианой. Я охотился в Ботаническом саду Сен-Лорана за парусником Анхизием. Видя, что у самого дерева порхает бабочка, я взмахнул сачком и ударил им по ветке. Сделано это было довольно ловко, и бабочка оказалась в сачке, но в ту же минуту я почувствовал на своем лице омерзительное прикосновение змеи-лианы, падавшей на землю. Бабочка упорхнула, но я успел накрыть сачком змею. Стоит ли говорить о том, что прекрасная шелковая сетка была изодрана в клочья рассвирепевшим пресмыкающимся...

Не теряя ни минуты, я одной рукой срезал ветку и сделал из нее рогульку, называемую местными жителями "фурка" (ею зажимают голову змеи, тело которой обвивается вокруг палки), и с торжеством притащил домой мою нежданную добычу.

В другой раз я преспокойно охотился возле нижней веранды своего дома за бражниками, летавшими над петуниями, специально высаженными в ящики. После резкого удара сачком по одному из растений я с удивлением увидел, что к моим ногам упала красивая сорокасантиметровая коралловая змейка, до тех пор искусно прятавшаяся. Я оглушил змейку ручкой сачка. Меня соблазнили живописные красные и черные кольца, украшающие ее туловище, и я отнес змейку в свою лабораторию.

Хотя я и не питал особого интереса к змеям, но все же заспиртовал наиболее примечательных и привез во Францию десятка два банок со змеями.

Расскажу по этому поводу забавную историю. В 1908 году известный американский натуралист, специалист по пресмыкающимся, явился ко мне, узнав от сотрудников Естественно-исторического музея, что у меня имеются змеи, и купил несколько образцов. Я не вспомнил бы о нем, если бы не его странная манера выбирать змей.

Он потребовал у меня большой таз и вытряхнул в него содержимое всех моих банок. Затем засучил рукава и без всякого отвращения стал рыться в массе дохлых пресмыкающихся. Он вытащил одну за другой всех понравившихся ему змей и с невозмутимым спокойствием засунул остальных обратно в байки. При виде моего удивления он расхохотался.

Мне, вероятно, следовало бы описать богатейшую флору и фауну Гвианы. Но, не имея возможности распространяться на эту тему, я возьму наугад одно или два растения, чтобы дать понятие о характере природы этих мест.

Я видел в одном старом поместье бобовое растение в руку толщиной, со множеством ответвлений; на этом кусте можно было видеть одновременно и в любую пору - напоминаю, что в Гвиане нет времен года в нашем, европейском понимании,- цветы и бобы, зеленые, маленькие и крупные, вполне созревшие.

Я видел также кукурузу пяти-шести метров высотой, с десятком стеблей от одного корня, причем на каждом из них были один или несколько початков, только еще набирающих цвет или совершенно созревших.

Под тропиками все растет со сказочной быстротой. Папайя (дынное дерево) начинает плодоносить менее чем через полгода после того, как его посадят.

Мне не хочется заканчивать повесть о моей молодости, не рассказав об отце.

Я редко упоминал о нем до сих пор лишь потому, что в этой книге излагается главным образом история моей охоты за насекомыми, в которой отец принимал мало участия. Но говорил ли я вообще о его интересе к энтомологии? Во всяком случае, при моем последнем посещении Сен-Лорана он был слишком утомлен, чтобы помогать мне. У него едва хватало сил, чтобы руководить крупными работами, за которые он нес ответственность.

Мне хочется сказать несколько слов о наших служебных взаимоотношениях, которые подчас тяготили меня.

Напомню, что в Сен-Лоран-дю-Марони я работал под его началом, а в этом не было ничего приятного; боясь, что его упрекнут в семейственности, отец относился ко мне с чрезмерной строгостью.

Из-за одного того, что я был сыном начальника, мне приходилось служить примером всем остальным и ни в чем не нарушать дисциплины. Сколько раз я сожалел о том счастливом времени, когда я зависел лишь от властного коменданта Куру! Я был свободен тогда...

Разумеется, когда я получил приказ министерства колоний, переданный мне через губернатора Гвианы и начальника Управления гвианской каторги, отец предоставил мне известную свободу на строительстве, которым руководил, но, в сущности, он был не очень рад этим льготам. Теперь ему пришлось навсегда отказаться от своей давней мечты: его сын никогда не будет гражданским инженером!

И все же энтомолог заговорил в его душе при виде успехов, которых я добился благодаря новому оборудованию, при виде результатов моих удачных ночных охот. Отцу захотелось последовать моему примеру, он даже занял у меня две лампы и установил их у себя на веранде, но ему не хватило ни сил, ни средств продолжать начатое дело. Вечерами, с половины седьмого до девяти, он ловил, правда, по нескольку бабочек, которые садились на его сетку, но дом, где он жил, находился слишком близко от реки; охота была не особенно удачна и приносила мало интересного.

Бедный отец! Он не мог заставить себя вставать, как я, три-четыре раза за ночь, чтобы ловить редких бабочек! Ведь эти бабочки летают по большей части от одиннадцати часов вечера до двух часов ночи.

Зная, что отец постоянно нуждается в деньгах (его финансовое положение так и не поправилось), я служил посредником между ним и коллекционерами, которые покупали его скудную добычу. Но, как бы незначительны ни были деньги, вырученные от этой продажи, они служили для отца подспорьем.

Гвианские бабочки: слева - Кал иго, самец, верхняя и нижняя сторона; справа - сатурнии Якоба, самец (вверху), сатурная Геспер' самец (внизу)

Я пробыл полгода компаньоном этого энтомолога, которого соблазнили главным образом богатые коллекции, вывезенные мною из Гвианы. Но, так как у нас с ним были разные взгляды на ведение дела, я вскоре потребовал, чтобы он выделил часть, вложенную мною в предприятие, и в апреле 1909 года создал собственный энтомологический кабинет, которым владею и поныне. Сперва он находился на улице, носящей поэтичное название "Колодец Отшельника", затем был переведен на улицу Дюмериль.

Экспедиции, проведенные мною в Гвиане, а также во Франции и в Африке, вызвали огромный интерес к моим коллекциям; вот почему основанный мною кабинет быстро прославился.

Вскоре обилие в моих коллекциях ярких бабочек и, в частности, представительниц подсемейства Морфин навело меня на мысль использовать их блестящие крылышки для украшения. Я решил украшать частицами крыльев всевозможные предметы - драгоценности, пепельницы, чаши, подносы, шкатулки, кожаные изделия, картины, панно. Подбирая ради забавы обрывки этих крылышек один к другому, я невольно стал художником.

Я вызвал к себе ювелира. Он сделал для моих изделий такую красивую оправу из серебра и кристаллов, что я увлекся этим искусством. Прежде всего мы сделали туалетный прибор из массивного серебра, украшенный кусочками крыльев Морфо и Ураний. Знаменитая фирма Калу на Елисейских полях приобрела его у меня.

В те годы бабочки были в большой моде. Женщины украшали ими волосы, в дни торжественных приемов бабочки наряду с цветами оживляли гостиные богатых людей.

Художественные занятия не мешали мне продолжать более важное для меня дело энтомологических изысканий. Я поддерживал постоянные связи с крупнейшими энтомологами-коллекционерами того времени и со всеми музеями мира.

В 1912 году, если не ошибаюсь, ко мне пришли руководители Народного университета и попросили прочитать у них лекции и организовать выставки. Я дал согласие, тронутый их любовью к природе и науке. Но, прежде чем стать лектором, я решил побывать на собраниях в университете. У меня об этих собраниях сохранились самые лучшие воспоминания.

Я никогда не забуду молодых энтузиастов из Народного университета, которые перевозили на ручной тележке мои коробки с разноцветными насекомыми, предназначавшимися для выставки.

В апреле 1913 года Жерар д'Увиль, жена поэта Анри де Ренье, нанесла мне визит, в результате которого она опубликовала в "Фигаро" восторженную статью, озаглавленную "В гостях у волшебника". Выпишу из нее несколько строчек:

"Он живет высоко, на самом верху башни. Не убеждайте меня, что это дом, повторяю вам - это таинственная башня. Узкая лестница ведет к волшебнику. Она поднимается спиралью все выше и выше, и наконец мы у него. Но, желая скрыть свое могущество, он разрешает, чтобы к нему входили, как к простому смертному. После краткого ожидания в приемной он вводит посетителя в тесную комнатку, заставленную до самого потолка шкафами с черными ящиками, наполненными невзрачными картонками. На столе приготовлены колдовские книги волшебника, а у окна симпатичный помощник чародея перелистывает альбомы, испещренные странными знаками, огненными иероглифами и рисунками в форме крыльев. Волшебник любезен и приветлив. Он все готов нам дать, стоит только пожелать. Что же мы попросим у него? Чего ждем от его колдовских чар? Мы ждем ярких красок, тропического сияния, жаркого сверкания полуденного солнца Америки, мягких, нежных отсветов пламени европейского лета, букетов многоцветных искр, снопов света! Да, вот чего мы требуем от вас, волшебник из "Колодца Отшельника". Ведь нам так нужно согреться, мы продрогли! Добрый волшебник, у нашей радости отяжелели крылья; мы хотим, чтобы благодаря вам они вновь затрепетали и унесли нас ввысь...

Он показывает все свои сокровища, словно поверяя нам свои тайны. Он погружает руки в черные ящики, и перед нашим опьяненным, восторженным взором открываются, как хрустальные гробницы, большие коробки, в которых заключены хрупкие бабочки, эти чудесные создания прекрасной летней поры, плененные во всех странах мира".

Эти строки Жерар д'Увиль напомнили мне, сам не знаю почему, отрывок, который посвятил мне в своем дневнике известный писатель Эрнест Юнгер, посетивший меня в 1942 году. Вот этот отрывок:

"Во второй половине дня я побывал у Ле Мульта на шестом этаже в доме по улице Дюмериль - мне давно хотелось взглянуть на его коллекцию насекомых. Дверь мне открыл плотный господин лет шестидесяти, с белой бородой. На минуту он оставил меня одного в просторной комнате, стены которой сплошь заставлены большими шкафами, похожими на библиотечные; только вместо книг в них красовались коробки с насекомыми. Здесь же находился аквариум. Индийская горлица слетела с одной из полок, покружилась надо мной, воркуя, и примостилась на моем указательном пальце. Затем вернулся Ле Мульт и совершенно пленил меня, показав пиренейских пещерных жуков и великолепных бабочек с Соломоновых островов и других архипелагов мира..."

В 1912 году началась моя кинематографическая деятельность.

Мне довелось стать автором и постановщиком тридцати шести документальных энтомологических и океанографических фильмов, которые были выпущены фирмами "Пате" и "Эклер".

Сначала я очень обрадовался такой интересной работе, но вскоре заметил, что представители этих фирм не разделяют моих взглядов. Эти господа задавали обычно следующий вопрос: "Животные, которых вы намереваетесь снимать, поедают друг друга, не так ли? Нет? Ну, а они хотя бы дерутся между собой?"

Я должен был выполнять требования продюсеров и заставлял драться бедных насекомых, которые не имели к тому ни малейшей склонности.

С коммерческой точки зрения продюсеры оказались правы. Фильм о битве между омаром и спрутом имел бешеный успех. Это было обидно: ведь фильм потребовал от меня не более двух-трех часов работы, причем самое трудное заключалось в том, чтобы устроить в аквариуме морской лаборатории Аркашона декорацию из водорослей и раковин.

Второй мой океанографический фильм не пользовался таким успехом, хотя, по-моему, он был гораздо интереснее первого и потребовал от меня много труда. Это был документальный фильм об электрическом скате.

Потом мне неожиданно повезло.

Меня попросили снять фильм о жуке-навознике - священном скарабее. Я честно предупредил фирму "Пате", что эти насекомые отнюдь не воинственны.

- Ну что поделаешь, снимайте их такими, какие они есть.

Однако скарабеи, которым было слишком тесно в стеклянном ящике, стали драться за катышек конского навоза, и драться очень свирепо.

Особенно запомнился мне фильм "Сумеречная бабочка", который я снимал в Морга летом 1913 года. Я не оговорился, я сам снимал его в буквальном смысле этого слова: лично вертел ручку съемочной камеры.

Вряд ли стоит рассказывать обо всех выставках, в которых я участвовал: Выставка насекомых и птиц в 1914 году в Парижском ботаническом саду, Международная выставка в Испании, где я получил Большой приз, который позднее позволил мне стать членом жюри Колониальной выставки 1931 года и Брюссельской выставки 1935 года, и, наконец, Колониальная выставка 1931 года (в двадцати одном павильоне этой выставки фигурировали мои экспонаты - бабочки из всех французских колоний).

Но все же мне хочется сказать об одном важном для меня событии: во время Международной выставки 1937 года я был выбран председателем Центральной ассоциации концессионеров и участников выставок.

Не думаю, чтобы следовало давать здесь подробный перечень моих научных работ. Скажу лишь несколько слов о своей издательской деятельности. Устроившись в Париже, я приобрел все права на французское издание единственной в своем роде книги А. Зейца "Крупные бабочки земного шара". В 1931 году я основал журнал "Энтомологические новости", а после кончины моего старого друга Эжена Барта выкупил, согласно его последней воле, журнал "Энтомологическая смесь", основанный им еще в конце прошлого века.

Что касается моей коллекции, то она непрестанно обогащалась вплоть до 1935 года. В ту пору я имел более семи миллионов насекомых, из них полтора миллиона бабочек.

Но, окончательно убедившись в 1935 году, что ни один из моих сыновей не хочет продолжать начатое мною дело, я стал постепенно ликвидировать свою коллекцию, чтобы она не была продана с молотка.

В настоящее время часть моей коллекции находится в Бельгийском королевском институте естествознания; часть распределена между Британским, Вашингтонским и несколькими немецкими музеями. Я оставил себе лишь одну двадцатую ее часть, необходимую для работы.